- Картина - частица жизни, - сказал я. - Мы изображаем жизнь так, как
мы ее видим. Скажем, ты, Чарли, идешь по тропе. Ночь. Перед тобой хижина.
В окне свет. Одну-две секунды ты смотришь в окно. Увидел что-то и пошел
дальше. Допустим, там человек, он пишет письмо. Ты увидел что-то без
начала и конца. Ничего не происходило. А все-таки ты видел кусочек жизни.
И вспомнишь его потом. У тебя в памяти осталась картина. Картина в раме
окна.
Он явно был заинтересован: я знал, что, слушая меня, он как бы уже
смотрел в окно и видел человека, который пишет письмо.
- Ты нарисовал одну картину, которая мне понятна, - сказал он. -
Правдивая. С большим толком. Собрались у тебя в хижине в Доусоне люди.
Сидят за столом, играют в фараон. По крупной. Не ограничивают ставок.
- Почем ты знаешь, что не ограничивают? - спросил я взволнованно, так
как речь шла об оценке моего творчества беспристрастным судьей, который
знает только жизнь, не знаком с искусством, а в области реального
чувствует себя как рыба в воде. Надо сказать, что именно этой картиной я
особенно дорожил. Я назвал ее "Последний кон" и считал одним из лучших
своих созданий.
- На столе нету денег, - объяснил Ситка Чарли. - Играют на фишки.
Значит - на все, что в банке. У одного желтые фишки - каждая, может, по
тысяче, может, по две тысячи долларов. У другого красные - может, по
пятьсот долларов, может, по тысяче. Очень крупная игра. Все ставки
высокие, играют на весь банк. Почем я знаю? У твоего банкомета краска в
лице. (Я был в восторге.) Тот, кому сдают, сидит у тебя на стуле,
наклонившись вперед. Отчего он наклонился? Отчего у него такое застывшее
лицо? А глаза горят. Отчего у банкомета краска в лице? Отчего все точно
окаменели? И тот, что с желтыми фишками. И тот, что с белыми. И тот, что с
красными. Отчего все молчат? Оттого, что очень крупная игра. Оттого, что
последний кон.
- Почем ты знаешь, что последний? - спросил я.
- Банк на короле, семерка открыта, - ответил он. - На свои карты
никто не ставит. Свои карты - в сторону. У всех одно на уме. Все ставят на
семерку. Может, банк потеряет тысяч двадцать, может, выиграет. Да, эту
картину я понимаю!
- А все-таки ты не знаешь конца! - победоносно воскликнул я. - Это
последний кон, но карты еще не открыты. На картине они так и не будут
открыты. Так и останется неизвестным, кто выиграл и кто проиграл.
- И они так и будут сидеть и молчать? - промолвил он с удивлением и
ужасом во взгляде. - И тот, кому сдают, так и будет сидеть, наклонившись
вперед? И краска не сойдет со щек банкомета? Как странно! Они будут сидеть
там всегда, всегда. И карты так и не будут открыты.
- Это картина, - сказал я. - Это жизнь. Ты сам видал такие вещи.
Он поглядел на меня, подумал, потом медленно произнес:
- Да, ты правильно говоришь. Тут нет конца. Никто его не узнает. Но
это верно. Я видел. Это жизнь.
Он долго курил, не произнося ни слова, оценивая изобразительную
мудрость белого человека и сличая ее с жизненными явлениями. Иногда он
покачивал головой и раза два что-то проворчал себе под нос. Потом выбил
пепел из трубки, опять тщательно ее набил и после короткого раздумья
закурил снова:
- Да, я тоже видал много картин жизни, - заговорил он. - Не
нарисованных, а таких, которые видишь своими глазами. Я смотрел на них
будто через окно, как на того, что пишет письмо. Я видел много кусков
жизни - без конца, без начала, без ясного смысла.
Вдруг он обернулся ко мне, поглядел на меня в упор и задумчиво
сказал:
- Послушай. Ты художник. Как бы ты изобразил то, что я видел однажды:
картину без начала и с непонятным концом, кусок жизни, освещенный северным
сиянием и вставленный в раму Аляски?
- Широкое полотно, - пробормотал я.
Но он не обратил внимания на мои слова, так как перед глазами его уже
стояла картина, порожденная воспоминанием, и он созерцал ее.
- Ей можно дать разные названия, - продолжал он. - Но там было много
ложных солнц, и вот я придумал назвать ее так: "Тропой ложных солнц". Джек Лондон